Он жил в обычной квартире стандартного панельного дома, жил так же, как жили тысячи других, ничем не выделяясь, ничем особенным не интересуясь и ни к чему необыкновенному не стремясь. Его можно было назвать серым человеком, его жизнь протекала спокойно, без неожиданных приключений и событий, и он сам был спокойным и тихим, как и его жизнь. Он был среднего роста, с не запоминающейся внешностью, одевался обыкновенно, отдавая предпочтения спокойным, даже сероватым цветам. Он был — один из многих. Лет ему было не очень много, но и молодым его уже не назовешь. Был он одинок, может быть и из-за своей серости, может быть просто не повезло в жизни, но жил он всегда один в своей маленькой квартирке на окраине города. Комната было обставлена простенько, без изысков — скрипучий диван, старый, рассохшийся сервант, стол с тремя стульями, да телевизор в углу. Выцветшие однотонные обои и застиранные занавески. У него даже не было родственников — говорят, что он подкидыш, что нашли его где-то на окраине, на пустыре, без пеленок, без ничего, вообще без каких-либо следов ухода за младенцем. Отдали его в приют и вырос он, воспитанный детдомом да старой доброй нянькой, работающей тогда в детдоме. Друзей у него тоже не было, и вся его жизнь была однообразна, сера и беспросветна, хотя он не жаловался, не впадал по этому поводу в меланхолию, и вообще, был, кажется, доволен своей тихой жизнью.

Hо была у него одна странность. Даже не странность, наверное, а привычка — каждый день, на протяжении уже тридцати пяти лет он ходил гулять. Само по себе это, конечно, не странно, но странно то, что выходил он всегда в одно и то же время, шел всегда по одному и тому же маршруту — через маленький скверик, мимо станкостроительного завода, по набережной тихой речушки и обратно, через тот же скверик, возвращался домой. И так изо дня в день, неделями, месяцами, годами — в одно и то же время, по одному и тому же маршруту.

Откуда взялась эта странная привычка, почему он ходит всегда одним и тем же путем, никогда не сворачивая? Может, это связанно с каким-то событием, которое навсегда осталось глубоко в нем и не дает покоя уже столько лет? Hо он сам не знал, в чем причина. Он просто выходил каждый день на прогулку, и за много лет его перестало удивлять, почему он идет по одному и тому же пути, для него это стало естественным, как прием пищи. Как необходимость дыхания.

Hо однажды, теплым весенним вечером, что-то изменилось. Еще выходя из дому, он почувствовал какое-то неприятное ощущение, какое-то раздражающе предчувствие. Такого никогда с ним не было, и это внезапное, так выбивающееся из привычного ритма ощущение, ноющей болью засело у него в голове.

Стоя на пороге своей квартиры он оглядывался по сторонам, стараясь понять, что же его так обеспокоило, что вдруг нарушилось в многолетнем, привычном ритме одинаковых дней? Он смотрел на сервант и видел, что тот совсем рассохся, что дверца не закрывается, а одно из стекол треснуло. Он смотрел на свой сервант будто впервые, он никогда раньше не видел его таким старым, таким рассохшимся. Это был уже не просто сервант, к которому он привык, это был старый сервант. Он словно в первый раз увидел, что скатерть на столе протерта до дыр. Что стулья, оказывается, с продавленными сиденьями, а у одного даже сломана ножка. Было ли это раньше? Он не мог вспомнить. Он помнил, что у него были стулья, но он не помнил, были ли они такими, какими он видел их сейчас. Он испугался. Что вдруг случилось? Почему, зачем вдруг нарушился столь привычный, въевшийся глубоко в него образ его жизни?

Он выбежал на улицу, боясь себя, боясь того, что с ним стало происходить. Хлопнувшая за ним дверь подъезда заставила его вздрогнуть. Он тысячи раз проходил через эту дверь, но не помнил, хлопала она, или нет. Почему вдруг он стал обращать внимание на то, что никогда его не интересовало? Он затравленно озирался по сторонам, замечая вещи, которых раньше никогда не замечал. Он быстро шел через сквер, с ужасом прислушиваясь к своим ощущениям. Что с ним случилось? Как? И зачем? Зачем этот ржавый экскаватор стоит посередине сквера? И почему он раньше его не замечал? Почему две трубы завода дымят, а третья — нет? А она вообще когда-нибудь дымила? Он не помнил.

И вдруг он свернул со своего привычного маршрута. Он не знал, зачем он вдруг пошел в этот узкий переулок. Он никогда здесь не ходил. Зачем он вообще свернул? Он боялся перемен в себе, он боялся самого себя, он боялся появившейся в нем уверенности в том, куда именно он идет. Он был уверен, что сейчас он пройдет мимо школы, пройдет через двор заброшенного дома и выйдет на старый пустырь на окраине города. Откуда он вообще знал, что здесь есть школа, дом, пустырь? Он здесь никогда не был! Он боялся идти, но он шел, потому что не мог иначе. Что-то вело его туда, и он с ужасом узнавал школу, которую никогда не видел, полуразрушенный дом, обнесенный бетонным забором, исписанным надписями вдоль и поперек, и пустырь с кучами мусора, над которыми вились стаи черных птиц.

Он остановился на окраине пустыря и замер, глядя пустыми глазами в пространство перед собой. Он твердо знал, что должен встать в центр пустыря, и там, в канаве, он найдет то, зачем он пришел сюда. От этой уверенности сердце его колотилось с бешенной силой, он немного задыхался от предчувствия того, что получит наконец то, ради чего он жил. Здесь, на этом пустыре был смысл его жизни. И теперь все изменится, он будет жить совершенно по-другому. Он вспоминал прожитые годы и его наполняло отвращение к самому себе, к своей серости, к суконности и однообразности прожитых лет. Он ненавидел себя за свое прошлое и он упивался ощущением перемен в своем будущем.

От волнения ноги не сразу подчинились ему. Превозмогая противную дрожь, он заставил себя идти. Руки немели от восторга, сердце колотилось в груди, а весь мир был заполнен переливами красок. Он брел через пустырь, смеясь в голос, размахивая руками и громко разговаривая сам с собой. Вот она, эта канава. А вот под этим листком старой газеты, он знал это, лежит ОH — смысл его жизни. Hоги подгибались от чувства свершившегося чуда, глаза застилала пелена счастья, когда он онемевшими пальцами взялся за газету… И его сердце остановилось… Он упал в грязь лицом, упал уже мертвым, а птицы по-прежнему вились над пустырем, ветер по-прежнему шелестел мусором и жизнь вокруг продолжалась так, как будто ничего не произошло…

Когда через два дня на пустырь, где был обнаружен труп пожилого мужчины, скончавшегося от сердечного приступа, пришел сержант из местного отделения милиции, он нашел там, в канаве, на старом газетном листе, кричащего младенца. Без пеленок, без ничего, вообще без каких-либо следов ухода. Мальчика отдали в приют и дальнейшая жизнь подкидыша пошла, в общем-то, довольно гладко. В школе он учился нормально, на тройки-четверки, не блистал какими-то особенными уменьями и талантами, в общем, рос обыкновенным мальчишкой. Hо к двадцати годам появилась у него странная привычка — каждый вечер, всегда в одно и то же время, он выходил из дома и гулял по одному и тому же маршруту…